проводило исследование о том, что сотрудники российских компаний знают про харассмент2. Результаты были ужасающими, причем они оказались такими даже с учетом статистики прошлых лет. Казалось бы, мы говорим о харассменте и объясняем, что это такое. Кроме того, у нас есть центр «Насилию.нет», который вкладывает много сил, чтобы, в частности, рассказать об этом явлении. Однако, когда ты беседуешь с людьми, они заявляют: «В нашей компании такого нет, и вообще я никогда в жизни с этим не сталкивалась [или не сталкивался]». Почему так происходит? Потому, что они интуитивно отказываются применять к себе нормы инокультурного и иноязычного пространства, считывать, к примеру, как харассмент хамство коллеги или нежелательные комплименты? Либо они в принципе не хотят это обсуждать, потому что им кажется, что ничего не изменится? Либо они считают, что небезопасно поднимать эту тему?
Мы находимся в ситуации, когда разговоры о «новой этике» раздражают еще и тем, что вокруг них можно строить очень много спекуляций. Для качественных исследований хорошая спекуляция и хорошая гипотеза — это неплохо, но сложно что-то подтвердить количественно. Непонятно, с чем мы имеем дело: или с желанием вписать российский контекст в международный и попыткой избавиться от колониального наследия, или с прекрасным шариком, которым жонглируют интеллектуалы, потому что это удобнее и приятнее, чем говорить, например, о конфликте между Азербайджаном и Арменией3. Отсюда и возникает напряжение, поскольку неясно, обсуждаем ли мы то, что реально есть и что нужно решать как проблему, или просто занимаемся любимым интеллектуальным упражнением.
Дарья Литвина, научный сотрудник факультета социологии (программа «Гендерные исследования») и преподаватель магистерской программы «Социальные исследования здоровья и медицины» ЕУСПб:
— Существуют большие дебаты о том, что такое «новая этика», есть ли она вообще и есть ли смысл использовать это понятие. Я бы сказала, что сегодня под ним обычно понимается гласность относительно проблем, которые связаны со злоупотреблением властью, сексуальностью, гендерными отношениями, разными формами уязвимости и неравенства в институциональных взаимодействиях.
В целом я не уверена, что «новая этика» — принципиально новая практика или идея. При этом я не привержена логоцентричности и не борюсь за точность эпитета: если у нас есть консенсус насчет того, что понимать под этим термином, им можно оперировать. Не думаю, что он сохранится продолжительное время или что мы должны использовать его как аналитический и академический инструмент. Тем не менее сейчас, когда кто-то произносит «новая этика», примерно понятно, о чем идет речь.
Возможно, со временем смысл этого выражения выкристаллизуется либо же изменится формулировка, если эта тема еще будет актуальна для нас через пять, десять, пятнадцать лет. Пока сочетание «новая этика» прижилось, и нам, во всяком случае, не приходится путаться в словах и искать другие определения, чтобы сообщить собеседнику предмет разговора. Я не могу сказать, что предпочитаю этот термин или, наоборот, отношусь к нему настороженно. На мой взгляд, это просто словосочетание, которое помогает устанавливать коммуникацию. Посмотрим, что от него останется со временем.
Для меня «новая этика» — новая гласность и солидарность; водораздел, который делит людей на тех, кто условно за, и тех, кто условно против. Вряд ли слово «новая» имеет содержательное значение, ведь многие считают «новую этику» поворотом к консервативным идеям и практикам, от которых мы долго уходили. Почему, собственно, граница этой солидарности часто зависит от поколенческих критериев? Потому что для людей старшего поколения либерализация сексуальности была связана со свободой, и сейчас им кажется, что «новая этика» будто бы запрещает ее. Они представляют откат, консервативную историю, а люди более молодого поколения, наоборот, видят нечто радикальное, почти революционное. Именно поэтому возникает вопрос: для кого эта этика «новая», этика ли это вообще или что-то другое? Я думаю, что словосочетание «новая этика» просто маркер определенных настроений и дискуссий, такой объединяющий хештег.
Анастасия Новкунская, доцент факультета социологии и научный сотрудник программы «Гендерные исследования» ЕУСПб; PhD in Social Sciences:
— Я не считаю, что можно говорить о «новой этике» как таковой: тот комплекс проблем, который обсуждается, на самом деле не такой уж и новый. Кажется, что «новая этика» — относительно недавно возникшая в России непонятная категория, которую ни исследователи, ни активисты не изобретали. Поскольку мы не знаем, кто ввел в оборот это понятие, довольно сложно определить, что в него входит.
Обычно «новая этика» описывает ряд изменений в российском и международном обществе, которые касаются социокультурных норм в измерении гендерных взаимодействий, отношений к разным социальным группам, часто обозначаемым как сексуальные, религиозные, этнические «меньшинства» (количественно они не всегда представляют меньшинство, но в культуре закрепилась такая категория).
Это не изменения последних нескольких лет и даже не изменения последнего десятилетия, если мы говорим про мировой контекст. Вероятно, рассказ о такого рода переменах стоит начать с середины XX века, американского и западноевропейского общества. К примеру, когда женщины только получили больший доступ к оплачиваемой занятости, обнаружилось довольно много точек напряжения, которые раньше просто не были заметны из-за жесткого разделения приватной (женской) и публичной (мужской) сферы. До этого момента с этикой и коммуникативными паттернами — какой язык использовать, как к кому обращаться — все было более или менее понятно, не существовало никаких проблем. После того как границы стали более подвижными, а социальные институты — открытыми, возник вопрос, как теперь общаться, ведь старые коды перестали работать. Женщины, занявшие другие позиции в обществе, обратили внимание, что на работе их продолжают воспринимать как приятные приложения, в первую очередь оценивая их визуальный образ, а не профессиональную эффективность. Эти и другие проблемы начали активно артикулироваться, и в 1970-х США ввели в законодательство понятие «харассмент», которое, в свою очередь, часто относят к «новой этике». Таким образом, уже полвека в правовом поле, по крайней мере американском, харассмент закреплен как недопустимая практика коммуникации в рабочих отношениях.
Дальше последовал целый ряд перемен, которые сделали такие темы более видимыми и более заметными. Например, благодаря развитию цифровой среды и социальных медиа стало гораздо проще выносить их обсуждение в публичное информационное пространство.
Елена Омельченко, профессор департамента социологии и директор Центра молодежных исследований НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге; доктор социологических наук. Редактор книг «В тени тела» и «PRO тело. Молодежный контекст»:
— На мой взгляд, «новая этика» — это некий новый, неоформленный и не закрепленный ни в общественном мнении, ни тем более в законодательстве свод правил и норм этикета, которые явочным порядком отвоевывают себе права на существование. Они формируются через громкие скандалы и тихие истории с определенным разоблачением поступков, расценивающихся, в силу обстоятельств, как недопустимые.
Можно применять разные термины, поскольку весь вопрос в уместности и в том, какая аудитория нас слушает. Если мы участвуем в продвижении новых правил и канонов, нужно иметь систему доказательств и аргументов, чтобы обосновать, что это понятие вполне соответствует времени, жизни и проблемам, с которыми сталкиваемся, будь то в России или в США. При этом необходимо договориться, что мы под ним подразумеваем.
Когда мы только открываем понятие (например, разговариваем со студентами или даем экспертную оценку для общедоступного издания, которое все читают), нужно либо очень хорошо объяснять, что такое «новая этика», либо пытаться иначе рассказывать о ней. Само словосочетание, если не давать ему интерпретацию, теряет всякий смысл.
Я полагаю, что «новую этику» можно интерпретировать как требование и ожидание сензитивного отношения к вопросам, связанным с различиями людей в современном мире, которые основываются на гендере, расе, этничности, религии, сексуальности, физической и интеллектуальной дееспособности. Это требование новой чувствительности предполагает изначальное утверждение прав на голос и тело, высказывание и отказ, то есть прав на самость во всех этих измерениях. Если же чувствительность проявляется недостаточно и нарушаются границы самости, в каком бы виде она ни существовала,
